Первый Никейский собор в гимнографии и иконографии

Автор: Д-р Анастасия Лимбергер

1. Первый Никейский собор – драма в слове и образе

Когда в 325 году в Никее собрались епископы со всей Римской империи, речь шла ни о чем ином, как об основах христианской веры. Спор, вызванный Ариием, отрицавшим истинное Божество Иисуса Христа, поставил под угрозу единство Церкви. На соборе было принято решение, ставшее определяющим для всей дальнейшей истории: исповедание Сына Божия единосущным Отцу.

То, что было утверждено в Никее, составляет и сегодня ядро православного вероучения: на каждой Божественной литургии мы исповедуем Христа — Сына Божия, «единосущного Отцу». Эта ключевая богословская фраза была выработана в напряжённой богословской борьбе и закреплена на вселенском соборе.

Память о Никейском соборе не ограничивается историческими хрониками. На протяжении веков он продолжал присутствовать в предании Церкви — в богослужебных текстах и гимнах, а также в иконографии. Отцы собора почитаются как свидетели истины, отстоявшие православное исповедание. В иконописи они изображаются в торжественном собрании, тогда как Арий представлен как осуждённый еретик. Собор предстает символом победы истины над заблуждением, единства над разделением, верности апостольской вере над еретическими искажениями.

2. Гимнография – собор как воспеваемое исповедание

В православии Первый Никейский собор живет не только в книгах, но и, прежде всего, в богослужении. С IX века он занимает прочное место в церковном календаре. В седьмое воскресенье после Пасхи мы до сих пор поминаем «318 отцов Первого Никейского собора». Таким образом, это историческое событие ежегодно вновь воскрешается в литургии – не как простое воспоминание, а как духовная реальность.

Особенно ясно это проявляется в гимнографии, посвящённой как самому празднику, так и отдельным отцам IV века. В богослужебных текстах собор представлен не как сухое собрание богословов, а как драматическая борьба между истиной и заблуждением. Отцы предстают как свидетели веры, которые со смирением и стойкостью противостоят заблуждению.

К примеру, в одном из тропарей святителю Афанасию Великому (минея, служба 2 мая, утреня, седален по третьей песни)[1] говорится так:

Ересей лесть обличил еси и Православную веру уяснил еси, яко Богоглаголив и благочестив, проповедал еси в мире Едино Божество в Троице славити, естеством Единосущное и Лицы неслиянное. Темже и, сошедшеся, всеславне Афанасие [или: Кирилле][2], почитаем память твою.

Ты обличил заблуждение ересей и укрепил православную веру. Как благочестивый иерарх, ты проповедал в мире единое Божество, познаваемое в Троице, — единосущное по природе и несмешанное в Лицах. Поэтому мы, собравшись в вере, совершаем твою память, отец Афанасий.

Здесь сжато выражен поиск подходящих богословских терминов, способных выразить весь парадокс христианской триадологии: «единое Божество в Троице», «природа», «личность», «единосущие».

Кроме того, Афанасий Великий восхваляется за его добродетель, стойкость и терпение, благодаря которым он спас «своё стадо» от безбожного соблазна Ария (вечерня, первая стихира на «Господи, воззвах»):

Гонения претерпел еси и беды подъял еси, Богоглаголиве преподобне Афанасие, дондеже лесть прогнал еси Ариеву безбожную и стадо твое от нечестия спасл еси, Единосущнаго Отцу догматствуя Сына же и Духа православно, священнодейственне, всеблаженне.

Ты перенёс гонения и выдержал опасности, богогласный святой Афанасий, пока не изгнал безбожное заблуждение Ария и не спас свою паству от нечестия, научая православно, что Сын и Дух единосущны Отцу, святейший иерею.

Во многих богослужебных текстах объясняется связь между воплощением Бога и спасением человека. Так, в службе святителю Павлу, никейскому / анти-арианскому епископу Константинопольскому в 30–40-х годах IV века, говорится (Минея, 6 ноября, утреня, канон, песнь 3):

Сыноположився благодатию Божественною, естеством Сына Единороднаго в тварь не сведе, Отцу Собезначальна, Павле, Павла догматом Богоноснаго последуя.

Принятый по благодати в сыновство, ты не принизил Сына — по природе Единородного и собезначального Отцу — до уровня тварного, о Павел, следуя учениям богоносного Павла.

Автор этого тропаря ссылается на богословие апостола Павла (особенно Рим. 8), к его учению о благодатном сыновстве всех верующих, и сопоставляет его с естественным и сущностным сыновством Христа. И снова центральные понятия триадологического и христологического дискурса почти само собой разумеющимся образом вплетены в поэзию: «Сын, по природе Единородный» (φύσει Υἱὸς Μονογενής), «Отцу собезначальный» (συνάναρχος), «не униженный до уровня творения» (εἰς κτίσιν οὐ κατήγαγες).

Между тем, в службе святителю Григорию Нисскому (Минея, 10 января, утреня, канон, песнь 6) говорится:

Смиренное мудрование стяжав, всем же кроток борец показался еси, Григорие, противу тщащимся умалити славу Христову.

Ариево отчуждение Троицы, словом богатным дерзостное разделение, Григорие, и всеконечно низложил еси мудрования.

Смиренный в уме и кроткий ко всем, ты, Григорий, явился борцом против тех, кто стремился умалить славу Христову.

Ты своей мудростью и богатым словом разрушил чуждое и дерзкое разделение Троицы, внесённое Арием.

Помимо краткого догматического наставления против ереси Ария, здесь подчеркивается добродетель Григория, которая является основой для истинного исповедания веры. Смирение и кротость противопоставлены высокомерию и дерзости еретика. Богословие понимается как духовная борьба, в которую вовлечены не только разум, но и добродетель и благодать. Истинное учение является не только плодом диалектической точности, но и результатом соборности и святости.

Приведенные тропари направлены на раскрытие никейской догматики. В то же время Арий предстает не как заблудившийся христианин, а как олицетворение самой ереси, а следовательно, его утверждения необходимо не только опровергнуть, но и отвергнуть как богохульные и демонические.

В богослужении, посвящённом самому Никейскому собору (7-е воскресенье после Пасхи), и подчеркивающем торжественный характер истории собора, этот акцент становится особенно заметным. Так, стихиры в начале вечерни обращены ко Христу, но при этом резко высказываются об Арии:

Из чрева родился еси прежде денницы, от Отца безматерен прежде век: аще и Арий тварь Тя, а не Бога славит, дерзостию смешая Тя Зиждителя тварем безумно, вещество огня вечнаго себе сокровищствуяй. Но собор иже в Никеи, Сына Божия Тя проповеда Господи, Отцу и Духу сопрестольна.

Кто Твою Спасе ризу раздра? Арий, Ты рекл еси, иже Троицы пресече единочестное начало в разделения: сей отверже Тя быти единаго от Троицы, сей и Несториа учит Богородицу не глаголати. Но собор, иже в Никеи, Сына Божия Тя проповеда Господи, Отцу и Духу сопрестольна.[3]

В брег падает греха Арий, возненавидевый света видети, и божественною растерзается удицею внутренних, все издати существо и душу нуждно, другий Иуда быв нравом и образом. Но собор, иже в Никеи, Сына Божия Тя проповеда Господи, Отцу и Духу сопрестольна.

Из чрева Ты родился прежде утренней звезды: от Отца без матери прежде всех веков. Хотя Арий и считает Тебя тварью, а не Богом, дерзая причислять Тебя, Творца к творениям безумно, и вещество для огня вечного этим собирая себе. Но собор, собравшийся в Никее, Сыном Божиим Тебя провозгласил, Господи, Отцу и Духу сопрестольным.

«Кто Твою, Спаситель, ризу разорвал?» – «Арий», – сказал Ты, – «рассекший Троицы равно чтимое Начало к разделениям». Он отказался считать Тебя одним из Троицы, он и Нестория учит не называть Твою Матерь Богородицей. Но собор, собравшийся в Никее, Сыном Божиим Тебя провозгласил, Господи, Отцу и Духу сопрестольным.

С кручи греха падает Арий, глаза сомкнувший, чтобы не видеть света, и как на крючке терзаясь внутренне, божественной силой принуждается отдать все, что имел, и самую душу, став другим Иудой мыслью и нравом. Но собор, собравшийся в Никее, Сыном Божиим Тебя провозгласил, Господи, Отцу и Духу сопрестольным.

В этих стихирах с особой выразительностью воспевается безначальность Сына и Его онтологическое отличие от творения. Трижды повторяющийся припев запоминается участникам богослужения и припев прочно закрепляет в сознании молящихся равночестность Лиц Святой Троицы.

Здесь, как и в ранее приведённых примерах, используются догматические формулировки, но вместе с тем здесь заметна особая триумфальность, которая во мне лично вызывает некоторое недоумение.

Параллель между Арием и Иудой, проведённая в последней стихире, однако, не является выдумкой поэта. Она отражает многократно передаваемый рассказ о смерти Ария, причем впервые этот рассказ появляется у самого свят. Афанасия Великого: несколько лет после своего осуждения на Никейском соборе, Арий с помощью влиятельных друзей вернулся в Константинополь и мог надеяться на реабилитацию, однако внезапно умер постыдным образом:

«Арий … вошёл в отхожее место как будто по нужде желудка, и внезапно произошло известное по писанию: «ниц быв проседеся посреде»  (Деян. 1:18), и, пав, сразу испустил дух, лишившись и общения, и жизни».[4]

Таким образом, сравнение Ария с Иудой восходит к самому свят. Афанасию и к последовавшим после него рассказам о смерти Ария. Тем не менее формулировки стихиры, в которых Арий называется «божественно разорванным» и «вторым Иудой по мыслям и поступкам», мне представляются скорее риторическим приемом и театральным преувеличением.

В любом случае, еретик предстает не просто как заблудший, но как враг – как тот, кто разрывает одежду Христа, кто обрекает себя на проклятие и сравнивается с Иудой. Отстранение от догматической ошибки превращается в полемику, которая, вероятно, также служит эмоциональной мобилизации и формированию коллективной идентичности.

3. Монастырские уставы и «проклятие 318 отцов»

То, что Никейский собор был не просто богословской дискуссией, становится очевидным и в совершенно ином контексте — в целом ряде монастырских уставов. В них описан порядок монастыря, богослужений, послушаний, владения имуществом и т. д. Начиная с XI века во многих подобных текстах в заключительной части встречается строгое предупреждение: тот, кто нарушит основание или порядок данного монастыря, навлекает на себя «проклятие 318 отцов Никейского собора» и будет приравнен к предателю Иуде.

Так, например, Иоанн Ксенос, основавший в 1027 году монастырь на Крите, в своём завещании писал, что любой, кто посягнёт на имущество обители — будь то император, патриарх или епископ, — будет проклят «анафемой 318 отцов» и разделит судьбу Иуды. Подобным образом высказывается и византийский чиновник Михаил Атталейат, когда в 1077 году основал приют для бедных. Он также предупреждает: кто нарушит правила, тот будет причислен к врагам Христа вместе с Иудой и предан «осуждению 318 отцов». А знаменитый полководец Григорий Пакуриан, основатель монастыря в Болгарии, призывал то же самое «проклятие» на всякого, кто попытается поколебать основанную им обитель.

Почему именно отцы Никейского собора? Очевидно, они олицетворяли в византийской Церкви высший авторитет. Их собор считался незыблемой основой православия, а их суждение имело значение не только в богословии, но и в правовой и общественной сфере. Таким образом, согласно логике этих текстов, тот, кто нарушал монастырские правила, выступал не только против основателя или монахов, но и против самих отцов Никейского собора Православия.

Связь между Иудой и Арием в этих текстах – больше, чем риторическая фигура. Она показывает: предательство Христа и искажение веры неразрывно связаны. Поэтому всякий, кто противится церковному порядку, вступает в эту печальную линию отступничества.

Признаюсь, что эти сравнения меня смущают. Однако они показывают, какую огромную связующую силу имел Никейский собор. Он воспринимался не только как один из древних соборов, но и как символ власти, который придавал монастырским правилам вечное значение.

4. Никея в византийском искусстве — собор в изображении

Росписи православных храмов зачастую не ограничиваются сценами из жизни Христа, Богородицы и святых. На фресках и мозаиках нередко изображаются также соборы, тем самым свидетельствуя о том, что Церковь живёт не только молитвой и литургией, но и своими определяющими решениями.

По меньшей мере с X века сложилась основная иконографическая схема: епископы сидят полукругом, в центре восседает император. Перед ними или по бокам стоят еретики, зачастую с развернутым свитком в руке — символом своего «лжеучения».

Совет богов. Миниатюра из так называемого Vergilius Romanus, Codex Vaticanus Latinus 3867. V–VI вв.

Такая композиция восходит к античным образцам, например сюжету «совета богов», и разным императорским сценам.

Император Константин обращается к сенату и народу Рима. Рельеф на Арке Константина в Риме, 315 г. н. э.

В христианском контексте видны четкие аналогии с иконографией события Пятидесятницы и Страшного суда. Здесь собраны апостолы, а центр изображения занимает Святой Дух, престол Бога или сам Христос.

Связь между Пятидесятницей и соборами не удивительна: по своему самовосприятию соборы продолжают дело собрания апостолов, которое с сошествием Святого Духа (Деян 2) вступило в полную силу. Соборы должны восприниматься как подлинное провозглашение апостольской веры и обоснованы действием Святого Духа в Церкви.

Сошествие Святого Духа на апостолов. Косово, Патриархат Печи, церковь святого Димитрия. Начало XIV в.

Ассоциация соборов с образом Страшного суда, на котором апостолы восседают на тронах вместе со Христом, вызывает как юридические, так и эсхатологические параллели: суждение епископов над еретиками и их ложными учениями равносильно окончательному осуждению.

Страшный суд. Базилика Санта-Мария-Ассунта в Торчелло, первая половина XII в.

В то время как в упомянутых изображениях апостолы собираются вокруг Святого Духа или Христа, епископы на соборе почти всегда группируются вокруг центральной фигуры императора. Здесь речь едва ли идет об исторической документации. Скорее, эти изображения подчеркивают центральное положение императора в православной церкви: собор называется вселенским не только потому, что в нем участвует вся церковь, но и, прежде всего, потому, что император Ойкумены (вселенский) председательствует на нём.

С X века подобные изображения встречаются в рукописях, а вскоре — и в храмовых росписях. К примеру, рассмотрим фреску в монастыре Дечани (XIV в.). Здесь на троне изображён император Константин, который значительно большего размера, чем окружающие его епископы. Еретики по одежде частично напоминают придворных чиновников и помещены по углам. По-видимому, сербский король, основавший этот монастырь, стремился воспроизвести в изображении не только историческое событие, но и продемонстрировать укоренённость сербской Церкви во вселенской кафолической (всеобъемлющей) Церкви и римско-византийской культуре.

I Вселенский собор. Монастырь Високи Дечани, 1350 г.

Позднейшие изображения Никейского собора приобретают всё более торжественный, даже театральный характер, что в значительной мере перекликается с вышеупомянутой гимнографией и при этом отличается от иконографического стандарта других соборов. Если, например, посмотреть на русскую икону XVI века, которая сегодня находится в Хиландаре[5] и на сопоставимую, несколько более позднюю икону Михаила Дамаскина, то мы увидим, что бывший священник Арий превратился в искаженную фигуру с тюрбаном (!). Арий становится чужаком, почти карикатурой. Его образ напоминает известную персонификацию Ада, как она часто изображается в изображениях Анастасиса – или сошествия Христа во ад.

Слева: I Вселенский собор. Русская икона, ныне в Хиландаре. XVI в. Справа: I Вселенский собор. Русская икона, ныне в Хиландаре. XVI в.

Но это еще не все: тюрбан на голове Ария не может быть случайностью.

Особенно ярким примером является изображение Никейского собора в монастыре Панагия Сумела близ Трапезунда.[6] В обустройстве этого монастыря с XII века участвовал целый ряд византийских императоров, а в османский период он оставался важным центром христианской жизни в Малой Азии, и продолжал содержать и христианскую школу. На внешней стене монастырской церкви сохранились фрески XVIII века, в том числе изображение Первого Вселенского собора. Как обычно, епископы изображены вокруг величественной фигуры императора. Однако на переднем плане добавлены две сцены: справа святитель Спиридон, который с помощью кирпича метафорически объясняет, как можно понять единство и троичность Святой Троицы, а слева святитель Николай ударяет Ария по щеке за его нечестивые речи.[7] Примечательно, что и Арий, и собеседник свят. Спиридона — вероятно Евзой, близкий сотрудник Ария и впоследствии епископ Антиохийский[8] — изображены не как священнослужители, а как турецкие сановники: Арий (слева) одет в ярко-зелёный хитон, расшитый жемчугом и золотом, поверх которого надет меховой кафтан или плащ с меховой оторочкой и, прежде всего, роскошный тюрбан. Евзой (справа), которого наставляет свят. Спиридон, также одет в меховую одежду и османскую шапку с меховой оторочкой.[9]

I Вселенский собор. Монастырь Панагия Сумела близ Трапезунда. XVIII в.

Так что же означает эта стилизация? В целом тюрбан может обозначать иностранца с Востока, а в поздневизантийскую эпоху — конкретно османа.[10] Арий таковым явно не являлся, а значит, этот ориентализирующий мотив имеет другую причину: он представлен не просто как христианин с ложным учением, но как варвар, чуждый Церкви и торжественно изгнанный из неё. В свете надвигающегося или уже свершившегося османского завоевания Византийской империи такая характеристика приобретает особую остроту: ересь выражается через признаки этнической принадлежности.

Однако связь между Арием и мусульманскими османами еще глубже. Еще Иоанн Дамаскин связывал ислам с арианством, утверждая, что составление Корана восходит к встрече Мухаммеда с арианским монахом.[11] С тех пор восприятие ислама как продолжения арианской ереси находило отражение в христианских источниках как Востока, так и Запада.[12]

Таким образом, в поздней иконографии Арий предстает как двойной враг: как предатель веры и как чужак, угрожающий церкви извне. То, что в ранней гимнографии было отождествлением с Иудой, в изобразительном искусстве получило форму восточной одежды — средством, позволяющим наглядно представить противника.

5. Заключительные соображения

Память о Первом Никейском соборе многогранна. Она сохраняется в песнопениях, которые доныне поются в богослужении, в иконах и фресках, покрывающих стены храмов, и даже в монастырских уставах, утверждавших свой авторитет «клятвой 318 отцов». Мы снова и снова сталкиваемся с одним и тем же шаблоном: Никея олицетворяет победу веры над заблуждением, единство Церкви над расколами и верность Христу перед лицом всех искушений предательства.

Сегодня мы находимся в другой ситуации. Император, который некогда созывал соборы и всегда занимал центральное место на иконах, отсутствует. Православная Церковь призвана искать своё единство не через внешнюю силу, а исключительно через присутствие Святого Духа.

Таким образом, воспоминание о Никее затрагивает актуальный вопрос: как мы можем жить в единстве сегодня, не теряясь в новых расколах? Ответ заключается не в силе и принуждении, а в смирении и совместном слушании Духа Божьего. Церковь – это не собственность немногих, а наследие всех. В этом заключается ответственность каждого поколения: воспринимать Никейское исповедание не как драму прошлого, а как живое призвание быть Церковью — в единстве и истине.

---

[1] В церковнославянском издании Минеи этот тропарь находится в другом месте чем в греческом, а именно: 18 января, канон, песнь 3, на «слава». Кроме того, он там обращен к Кириллу Александрийскому, не к Афанасию!

[2] См. сноску 1.

[3] Эта стихира является отсылкой к т. н. Видению Петра Александрийского, которое с XIII века часто изображается в византийском искусстве. Оно восходит к рассказу в житии святого, написанном Анастасием Библиотекарем во второй половине IX века: Петр, епископ Александрийский, который еще в первом десятилетии IV века осудил и отлучил от церкви Ария, был арестован во время гонений на христиан при Максимине Дайе. В тюрьме он совершал Евхаристию. В это время ему явился Христос в образе двенадцатилетнего мальчика в рваной одежде и объяснил, что Арий разорвал его одежду. В этом видится метафора разрыва, который Арий внес в Святую Троицу. См. S. Koukiaris, The depiction of the Vision of saint Peter of Alexandria in the sanctuary of Byzantine churches, Zograf 35 (2011), 63-71.

[4] Афанасий Великий, Послание к брату Серапиону (о смерти Ария), 3. Об этом послании см. B. Stefaniw, Epistula ad Serapionem de morte Arii, в: Peter Gemeinhardt (ред.), Athanasius Handbuch, Tübingen 2011, 208-10. Рассказ приводится и Сократом, hist. eccl. I, 38, 7-8, и дополнен, в частности, подробностями о том, как у Ария выпали внутренности.

[5] См. Siopis, Ioannis, Απεικονίσεις των αιρετικών στη Βυζαντινή τέχνη [The representations of the heretics in Byzantine art], Thessaloniki 2022.

[6] Об этом монастыре см. V. Haralampidou, Παναγία Σουμελά Πόντου, Thessalonike 2009; A.-M. Talbot, ODB, s. v. Soumela Monastery; O. Meinardus, The Panagia of Soumela: Tradition and History, Orientalia Suecana XIX–XX (1970–1971) 63-80.; A. Bryer and D. Winfield, The Byzantine Monuments and Topography of the Pontos, Washington, D. C. 2021, 254-56.

[7] Другие примеры для обеих сцен см. Siopis,  Απεικονίσεις…, с. 164 и далее, хотя и с ошибочной интерпретацией.

[8] См. Сократ, hist. eccl. IV, 1-2.

[9] См. M. Parani, Reconstructing the Reality of Images. Byzantine Material Culture and Religious Iconography (11th-15th Centuries), Leiden – Boston 2003, с. 221.

[10] Там же.

[10] Parani, Reconstructing Images, с. 221 и далее, прим. 3.

[11] Иоанн Дамаскин, О ста ересях вкратце, гл. 100.

[12] См. B. Z. Çoban, Arius and Islam: A Critical Look at the Christian and Muslim Literature, в: E. Aydemir и S. Sağlık (ред.), Research and Reviews in Social, Human and Administrative Sciences II, Анкара 2021,  с. 1-26.