Опыт рецензии-размышления
Автор: Михаил Хотяков
1. Лингвист, историк русского языка Борис Андреевич Успенский называет отношения церковнославянского и русского языков диглоссией. Диглоссия – особый вариант двуязычия, при котором два языка воспринимаются носителями как один. Они ощущаются как один язык в двух формах. Первая форма выступает в качестве «высокой» и нормированной, вторая – «низкой» и свободной. Употребление их взаимоисключающее: в быту нельзя использовать священный церковнославянский язык, а употребление «поганого» русского в богослужении до сих пор не прижилось, несмотря на различные попытки.
При этом понятным без специальной подготовки церковнославянский язык не был никогда. Заповеди блаженства хорошо понимает и относит к себе героиня «Доктора Живаго» Лара Гишар, дочь обрусевшей француженки и владелицы швейной мастерской, а графская дочь Наташа Ростова за век до нее ошибается, истолковывая «миром Господу помолимся» как «все вместе, без различия сословий ... – будем молиться», «о свышнем мире» – как о «мире ангелов и душ всех бестелесных существ»[1].
Нам сегодня тоже понятны простые тексты, а более сложные сливаются в общий поток. Неожиданные значения слов, внесенные из греческого грамматические конструкции и стихотворные инверсии гимнографии требуют подготовленного восприятия. Как в начальной школе можно полюбить математику, рассматривая с разных сторон конкретные числа (17 – простое, содержит семерку, 19 минус 2 или два в четвертой плюс один), так и воцерковление может пройти глубже и увлекательнее, если получится лучше осознавать знакомые на слух тексты – осознать их в полной мере не получится никогда, это бесконечный процесс.
В своей лекции «Церковнославянский язык в русской культуре», мысли из которой мы воспроизвели выше, Ольга Седакова называет разговор о языке богослужения «разговором о великом сокровище нашей культуры, утратив которое, мы потеряем связь не только с церковнославянскими текстами, но и со светской русской словесностью трех последних веков». Одна из немногих, она деятельно и уникально заботится об этом сокровище в своей работе. Здесь мы расскажем о ее книге «Мариины слезы. К поэтике литургических песнопений», в которой дан поэтический комментарий к тринадцати песнопениям и молитве Ефрема Сирина.
2. Ольга Александровна Седакова – поэт, славист, историк культуры. Она родилась в 1949 году, в 1973 – закончила МГУ с дипломной работой по славянским древностям. Из своих учителей – а училась она у выдающихся филологов М.В. Панова, Ю.М. Лотмана и Н.И. Толстого, – Седакова выделяет Сергея Сергеевича Аверинцева, крупнейшего русскоязычного специалиста в области истории античной и средневековой литературы и поэтики, широчайшего мыслителя. Его творчество вдохновляло современников искать Христа.
Ольга Седакова с детства писала стихи, но в СССР они не публиковались, «оценивались как "заумные", "религиозные", "книжные"», – первый сборник «Врата, окна, арки» вышел в 1986 году в парижском издательстве YMCA-Press. Чтобы читать зарубежные тексты за железным занавесом, она изучила основные европейские языки (итальянский – для чтения в оригинале «Божественной комедии»), а позже переводила Р. М. Рильке, П. Целана, П. Клоделя, Т. С. Элиота, П. Тиллиха и других. Ольга Александровна – автор многочисленных книг, исследований по литературе и культуре. В 2008 году был издан ее «Словарь трудных слов из богослужения: Церковнославяно-русские паронимы», содержащий более 2000 статей, в 2023 – сборник работ по русской литературе «О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского». «Мариины слезы. К поэтике литургических песнопений» – комментарии, написанные первоначально для журнала «Нескучный Сад» и вышедшие как книга впервые в Киеве в 2017 году.
3. В книге четырнадцать глав и названы они первым колоном, т.е. первым стихом молитвословного текста. Здесь, например, воскресный тропарь «Да веселятся небесная», стихиры Сретения «Иже на херувимех носимый» и «Ветхий Деньми», тропарь Успения «В рождестве девство сохранила еси». В каждой главе даются три версии текста: греческий оригинал, церковнославянский перевод и дословный перевод Ольги Седаковой на русский язык. Далее идет комментарий sub specie poeticae, с точки зрения поэтики.
«Я понимаю поэтику, – пишет Ольга Седакова, – прежде всего как организацию смысла: как наводится смысловой фокус, какие моменты смысла оказываются ключевыми, в каком ракурсе песнопение дает нам увидеть этот смысл ... Иначе говоря, речь пойдет преимущественно о композиции, то есть о динамике, о делании смысла (собственно, ποίησις [пойесис]). Похожим образом поэтика понимается в классическом труде С. С. Аверинцева "Поэтика ранневизантийской литературы"»[2]. Таким образом, комментарий, уделяя пристальное внимание словам, их сочетанию и порядку, проявляет и богословский смысл: он помогает нам восходить от единиц языка к полноте образов. Византийский гимнограф[3] не изобретает метафор, а заботится о том, чтобы дать неожиданную перспективу описываемому предмету, истолковать его[4].
Во вступительных заметках приведены два примера: тропарь и кондак Рождества Христова. Тропарь построен на развитии единственного мотива, мотива света:
Рождество Твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу правды и Тебе ведети с высоты Востока: Господи, слава Тебе. | Рождение Твое, Христос Бог наш, засветило для мира свет знания, ведь при нем (то есть при этом свете) те, кто почитал звезды, от звезды научились поклониться Тебе, Солнцу праведности и познать, что Ты – Восход свыше. |
Мы встречаемся только со световыми образами: свет (знания), звезды, звезда, солнце, восход. Тропарь истолковывает евангельский рассказ о Рождестве в перспективе света, используя общую для множества литургических текстов технику «извития словес»: один и тот же образ многократно повторяется, ставится в разные позиции[5]. При этом в своих образах тропарь соединяет очень разные типы мысли. «Свет разума, τό φως τό της γνώσεως (то фос то тис гносеос) – это поздний язык, язык Пролога Евангелия от Иоанна и его Посланий, с несомненным присутствием философского субстрата. Солнце правды и Восход свыше – совсем другое: это древняя, дофилософская образность пророков», цитаты из малых Пророков Малахии (4:2) и Захарии (3:8). Звезда и звезды – материальные светила, но им служат, покланяются, и значит это звезды, приводящие к Солнцу, Христу.[6] А над всеми этими образами и первое определение Нового Завета – «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин 1:5), – и догматика Символа веры, «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна».
Кондак Рождества представляет нам другой композиционный принцип – не «извитие словес», а «извитие мысли». Здесь нет одного образа, но мысль одна: мы свидетели чего-то неимоверного. Девица рождает; рождает Того, кто есть и до рождения; ради нас сегодня во времени является то, что было прежде времени, самое невероятное – «малое Дитя, предвечный Бог».
4. Песнопение «Мариины слезы», давшее название всей книге, – утренняя евангельская стихира восьмого гласа, то есть строфа из нескольких стихов, которую раз в одиннадцать недель можно услышать вечером в субботу во время Всенощного бдения.
Мариины слезы не всуе проливаются тепле, се бо сподобися и учащих Ангелов, и видения Самого Иисуса: но еще земная мудрствует, яко жена немощная: темже и отсылается не прикасатися Христу: но обаче проповедница посылается Твоим учеником, имже благовествование носящи, еже ко отеческому жребию восход возвещающи: с неюже сподоби и нас явления Твоего, Владыко Господи | Мариины слезы не напрасно проливаются горько: ибо вот, удостоилась она и поучения от ангелов, и лицезрения Самого Иисуса. Но еще о земном помышляет, слабая женщина, потому и отсылается она не прикасаться ко Христу, но вестницей посылается к Твоим ученикам, благовествовать им о грядущем Твоем к наследию Отеческому восхождении (то есть о том, что Ты восходишь к наследию Отца). С нею вместе удостой и нас явления Твоего, Владыка Господи. |
Ольга Седакова обращает внимание на три церковнославянских слова. «Теплый» – горячий, ревностный, по-русски мы говорим не о горячих, а о горьких слезах. «Отсылается» – перевод греческого глагола в несуществующем в русском языке медиопассивном залоге, который выражает косвенную субъектность действия. «Проповедати» – сообщить, принести весть, здесь нет значения распространения учения.
Стихира кратко напоминает сюжет из двадцатой главы Евангелия от Иоанна. Мария Магдалина приходит ко гробу Христа, видит двух ангелов, а затем – самого Учителя. В Евангелии описано, как Мария не узнает Его, принимая за садовника, но стихира опускает этот волнующий момент, а обращает наше внимание на горькие слезы, горе, свидетелями которого мы являемся. «Слезы проливаются», как и все дальнейшее, написано в настоящем времени – мы будто стоим рядом и наблюдаем за событиями. Как слабая женщина Мария мыслит еще по-земному, то есть мыслит так, как если бы Распятие и смерть были просто отменены, как если бы Христос снова был жив, как Лазарь, не воскрес бы в вечности, но продлил бы свои дни на земле.
И вот Мария, мыслящая по-земному, отсылается не прикасаться ко Христу, но посылается к другим ученикам принести им добрую весть о «Твоем к наследию Отеческому восхождении». Здесь нам раскрывается сердцевина, центр стихиры – грядущее Вознесение Христа. В Евангелии Иисус говорит Марии: «не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшёл к Отцу Моему», и автор стихиры делает это объяснение главной вестью, поручением Магдалине. Мы оказались в удивительном промежутке истории человечества: между Воскресением Христа из мёртвых и Его восхождением ко Отцу в воскресшей, прославленной плоти. «Между двумя этими точками располагается особый, мерцающий период пасхальной радости, которая еще не может себя понять», и мы разделяем «с участниками событий их счастливое и тревожное непонимание». Новое зрение Мария и апостолы получат даже не после Вознесения, а только в момент сошествия Святого Духа, но перспектива Пятидесятницы есть лишь в одной из воскресных стихир, именно как «обетование». Вечером в субботу мы только готовимся к полноте «Царства Отца и Сына и Святого Духа».
5. Если в этом комментарии Ольга Седакова учит нас нащупывать центр текста, то в комментарии к песнопению Литургии Преждеосвященных Даров она рассказывает о восприятии текста в центре богослужения. «Ныне Силы Небесныя» поется на великом входе вместо «Иже Херувимы» на Литургиях свт. Иоанна Златоуста и свт. Василия Великого, «Вечери Твоея тайныя» в Великий Четверг или «Да молчит всякая плоть человеча» в Великую Субботу:
Ныне Силы Небесныя с нами невидимо служат: се бо входит Царь Славы, се жертва тайная совершена дориносится. верою и любовию приступим, да причастницы жизни вечныя будем. аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа. | Ныне Силы небесные с нами невидимо служат, ибо вот, входит Царь Славы, вот Жертва таинственная, принесенная, (ими) сопровождается. С верою и любовию приступим (к Ней), чтобы причастниками вечной жизни стать. Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа. |
«Совершена» – уже принесенная, освященная. «Дориносится» от δορυφορεῖται – носится на копьях. Копьеношение обозначает «обряд триумфального входа цесаря-победителя, которого несет на щите и окружает почетный эскорт копьеносцев», тот же глагол мы слышим в окончании Херувимской песни: «Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми».
Литургия Преждеосвященных Даров – богослужение Великого поста, и в ней «внутренне изменяются некоторые из хорошо знакомых и часто исполняемых стихов: можно сказать, что Преждеосвященная придвигает их ближе, чем обычно, к центру богослужения – или "выдвигает вперед", или "приподнимает". По своей весомости они как будто приближаются к тайносовершительным словам. Речь идет, прежде всего, о двух песнопениях, которые так величественно звучат (и, соответственно, так много значат) только на Преждеосвященной: "Свете тихий" и "Да исправится молитва моя". Избранные стихи 140-го псалма "Да исправится молитва моя" наполняются здесь необычайной значительностью. Они поются перед Царскими вратами, их слушают коленопреклоненно. В образе кадильного дыма, восходящего от земли к небу, мы переживаем всю реальность этой исходно вечерней Литургии с ее покаянным, углубленно молитвенным настроением. Огромной весомостью наполняется и молитва "Свете тихий": здесь, в великопостной службе, она отчетливо связывается с темой света, центрального образа Преждеосвященной: сравните возглас "Свет Христов просвещает всех", благословение стоящих на коленях молящихся свечой и кадилом. Свет и восходящий вверх благовонный дым – два вечерних образа великопостной Литургии».
Похожим образом знакомая нам «Херувимская» преобразуется в песне «Ныне Силы Небесныя». Тема остается прежней, мы вспоминаем о сослужении ангелов и людей при царском входе Христа и слышим даже те же слова «тайно», «невидимо», «Царь», но мы слышим меньше и больше погружаемся в молчание. Мы больше не принимаем на себя образ ангелов («тайно образующе»), хотя они остаются рядом, «с нами невидимо служат»[7]. «Царь всех» теперь назван «Царем Славы», что отсылает к Крестной муке: в иконописи Царем Славы именуется и образ Христа-Судии, и образ Христа Распятого, а в дониконовское время была принята надпись «Царь Славы» на кресте на месте «И.Н.Ц.И.» («Иисус Назорей, Царь Иудейский»). Со всей отчетливостью переход к молчанию отразится в песнопении Великой Субботы, в ней уже не будет совместного пения – «да молчит всякая плоть человеча», пусть в человеке молчит все человеческое[8].
6. Молитва Ефрема Сирина – еще один текст, неразрывно связанный с Великим постом. Хотя некоторые христиане молятся ею и в течение всего года, первое звучание в церкви на Сырной неделе особенно волнительно. Уже первые слова молитвы – исповедание владычества Бога над собственной жизнью, читаемые от первого лица и перекликающиеся с возгласом апостола Фомы «Господь мой и Бог мой», – погружают нас в сердце Великого поста. Шестнадцать поклонов включают в моление все тело.
Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве, даруй ми рабу Твоему. ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь.
| Господи и Владыка жизни моей! Духа праздности (безделья), многоделанья (суетливости), властолюбия и пустословия не дай мне. Дух же целомудрия, скромности, терпения и любви даруй (по милости) мне, рабу Твоему. Воистину, Господи, Царь! Даруй мне видеть мои ошибки и не выносить суд брату моему, ибо Ты благословен вовеки. Аминь |
Сирийский оригинал молитвы не сохранился, и мы можем сравнивать только церковнославянский и греческий тексты[9], русский перевод Ольги Седаковой сделан с последнего. «Праздность» и «уныние» в греческом переданы однокоренными словами ἀργία и περιεργία. Если перевод первого слова достаточно точен – при том, что в церковнославянском языке «праздность» более, чем в русском, несет значение пустоты и бессмысленности, – то περιεργία – это не подавленное состояние, а многоделание, суета, чрезмерная деятельность и даже вмешательство в чужие дела. Первые два прошения молитвы – о равновесии, гармонии, собранной спокойной деятельности.
На месте «любоначалия», желания первенствовать во всем, в дониконовском тексте стояло «сребролюбие». Вероятно, это связано с разными греческими списками и сходством греческих слов φίλαρχία и φιλαργυρία соответственно, а какой из вариантов исходный – определить трудно.
«Целомудрие», которое в современном языке связано с девственностью и моральной чистотой, изначально понималось как здравомыслие, то есть обладание неповрежденным, целым умом, способность различать добро и зло. «Смиренномудрие», ταπεινοφροσύνη – скромность, признание собственной незначительности. «В античном понимании такая "скромность" – характеристика отрицательная, нечто вроде "малодушия". В христианском же понимании смирение – одна из самых высоких добродетелей (точнее, даров, которые человек исключительно собственными силами получить не может), противоположность гордыни. Прот. Александр Шмеман в своем толковании великопостной молитвы замечает, что одно из главных проявлений смирения – готовность принять правду. "Одни смиренные способны жить по правде, видеть и принимать вещи так, как они есть..."». Как и в греческом, в славянском «терпение» включает в себя ожидание, ожидание с надеждой. В первой главе Деяний апостольских пребывание в молитве описано словами «сии вси бяху терпяще единодушно в молитве».
Наконец, «осуждати» означает выносить приговор. «Высказывать критические замечания, даже злословить – это еще не осуждать. Наоборот, можно относиться к кому-то "терпимо", именно исходя из его осуждения в настоящем, "юридическом" смысле: дескать, что с такого взять! Вот этим "снисхождением" в действительности человеку и выносится окончательный приговор».
Молитва Ефрема Сирина – «смиренная проза», в ней нет богатства цитат, нет «извития словес», всего яркого репертуара литургических песнопений. Но в ней присутствует сплошная симметрия или мотив парности. Ритм мысли задается парой парных обращений «Господи и Влыдко» и «Господи Царю». Прошения тоже симметричны: четыре об освобождении от страстей, четыре о даровании добродетелей и пара о взгляде вовнутрь и вне себя. Эта четность для нас неожиданна. «Мы привыкли, что в молитвенных и литургических текстах господствует число три ("Ныне и присно и вовеки веков"; "яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение" – примеры таких тройных формул можно умножать до бесконечности). Три – формообразующее и смыслообразующее для храмового искусства число. Мы неосознанно ждем троичности в построении каждого молитвенного текста[10]. Но здесь ее не слышно!» Ольга Седакова предполагает, что число четыре отсылает нас к сторонам света, «создает впечатление вселенского пространства. Человек, произносящий одно за другим эти четыре весомейшие слова, чувствует себя как бы в центре, от которого простираются четыре конца света. Он просит дать ему измениться так, как если бы он хотел переменить весь свой мир на другой: мир с координатами "праздность - уныние - любоначалие - празднословие" на мир, "концы" которого "целомудрие - смиренномудрие - терпение - любовь"».
Но в центре молитвы стоит все же не сам человек. Осью симметрии прошений можно считать воззвание «Ей Господи Царю!», и тогда просьбы оказываются на периферии, а в центре – само предстояние Царю и Владыке. И так заметнее становится скромность молящегося: его просьбы не о спасении, не о блажестве, а о духовном труде. «Раб» видит в другом «брата» и обращается к «Владыке», высшим даром полагая себе «способность различать собственное несовершенство и не выносить приговора другому».
7. Прочтение всех четырнадцати комментариев погружает читателя в разнообразие литургических образов и оставляет чувство соприкосновения с глубиной церковного предания. Ольга Седакова оживляет восприятие знакомых текстов и вдохновляет разбираться дальше – учиться, а не сердиться на кажущуюся непонятность,отмахиваясь от нее и тем лишая себя драгоценнейших содержания и формы. Книгу «Мариины слезы» читать легко и увлекательно, и тем она прокладывает нам путь горé, «выше и дальше»[11]
В оформлении использованы миниатюры из Киевской Псалтири 1397 года (РНБ, Отдел Рукописей).
[1] Наташа путает слова «мiръ» и «миръ».
[2] Здесь и далее цитаты из книги Ольги Седаковой по изданию «Мариины слезы. К поэтике литургических песнопений», 3-е изд., М: Практика, 2021.
[3] Автор поэзии почти всегда точно известен, литургическая поэзия не анонимна, хотя имя автора мы в голове держим редко, поскольку воспринимаем текст как читаемый нами, «от нас лично», от «"мы" какой-то внутренней приобщенности».
[4] В комментарии к стихире Благовещения Ольга Седакова дает сравнение образности литургических песнопений и новой поэзии: задача первой интеллектуальная, второй – изобразительная. Русский поэт второй половины ΧΧ века Алексей Парщиков в своей поэме «Новогодние строчки» удивляет нас неожиданной наглядностью:
А что такое море? –
это свалка велосипедных рулей
Метафора красива, но она никак не истолковывает море, ничего не прибавляет к его символике. В противоположность этому, «неопалимая купина» и «неудобозримая глубина», стоящие рядом, позволяют глубже понять чудо боговоплощения, не насладиться зрительным сходством, а «очами сердца» увидеть неописуемое.
[5] В прямом смысле «извитие словес», «плетение словес» (ἡ πλοκή) – повтор одного слова или однокоренных слов. Посмотрите на использование слова «закон» в первой части стихиры на литии Сретения:
Ветхий деньми,иже закон древле в Синаи дав Моисею,днесь младенец видится,и по закону, яко закона творец,закон исполняя, во храм приноситсяи старцу дается.
[6] Звездой в Церкви также именуется Богородица, а звездами – великие святые.
[7] «Ангелы названы в нашем песнопении Силами {Силами Небесными). Можно понимать это и как общее именование всех бесплотных Сил, можно – как один из ангельских чинов, то есть собственно Силы, пятый чин, занимающий срединное место в срединной триаде ангелов. С образом Сил как пятого чина в особенности связаны темы военной славы и чудес ("силы" по-славянски значит и чудеса: "И не сотвори ту сил многих – и не совершил там многих чудес", Мф. 13:58). Одно из самых запоминающихся песнопений Великого поста, "Господи Сил с нами буди" усиливает присутствие темы Сил, воинства Небесного в общем воздухе Великого поста, долгой духовной брани».
[8] Слово «плоть» в Новом Завете имеет значение «человек», «плоть человеча» – удвоение.
[9] Авторство молитвы оспаривается. Многие ученые исходят из того, что молитва была написана на греческом языке изначанльно.
[10] С этой мыслью можно поспорить: например, известный всем православным христианам пятидесятый псалом, как и большая часть Псалтири, строится на двоичности.
[11] «Further up and further in» – название одной из глав книги «Последняя битва» из цикла «Хроники Нарнии» К.С. Льюиса.
Comments