Дискурс о защите жизни и вклад Православия

Автор: Иерей Георгий Сафоклов, доктор юрид. наук, Кёльн

Статья представляет собой отклик на эссе епископа Иова Штутгартского (д-ра Бандмана) «Защита жизни нерождённых детей. Православная оценка недавно разгоревшейся дискуссии». В нижеследующей статье-реплике вопрос защиты жизни рассматривается в социально-антропологической перспективе. Данный анализ и критика решений по теме предоставляют православным христианам возможность включиться в общественно-политическую дискуссию, которая обычно ведется весьма далеко от христианских позиций при активности нехристианских кругов. Так можно внести сюда аргументы, основанные на православном мировоззрении.– Ред.

Иерей Георгий Сафоклов

Не требуется ни особого дара, ни специальных знаний, чтобы понять, что человеческая жизнь в наши дни находится в центре фундаментальных, даже определяющих для общества дискуссий. Речь идёт уже не о временных границах жизни, о вопросах её начала и конца, которые, по крайней мере в правоведении, активно обсуждаются с середины XX века, но о содержании и телеологии, то есть о смысле и цели жизни. Именно вокруг этого сегодня ведутся интенсивные, порой ожесточённые споры. Противоречие очевидно: с одной стороны, вопросы защиты жизни абсолютизируются и ставятся выше других, не менее значимых индивидуальных и общественных интересов; с другой — ценность человеческой жизни подвергается релятивизации, а сама жизнь превращается в средство.

К числу наиболее спорных вопросов защиты жизни относится проблема распоряжения человеческой жизнью, особенно в контексте эвтаназии. Едва ли существует другой аспект со столь же ярко выраженным духовным измерением. В отличие от проблемы аборта, здесь речь идёт не о чужой, а о собственной жизни, так что не требуется — пусть и чрезвычайно трудного, порой кажущегося неразрешимым — разграничения между убийством и непреднамеренным лишением жизни. Вместо этого встают иные, скорее философские, нежели юридические вопросы: что я могу (или должен?) делать со своей жизнью? Обладаю ли я полной свободой в её устроении, или существуют определённые границы – и если да, то каковы они и на чем основаны? Практическая значимость этих, казалось бы чисто абстрактных размышлений проявляется с предельной ясностью: от решений, касающихся общих вопросов бытия, зависят вполне конкретные ситуации жизни. Для православных христиан тема человеческой жизни особо интересна и значима, поскольку не ограничивается пределами антропологического измерения, включает в себя также богословскую составную.

Позиция Германского Федерального конституционного суда: Абсолютная власть человека над своей жизнью укоренена в абсолютном характере человеческого достоинства

Федеральный конституционный суд признал высокую ценность человеческой жизни уже на раннем этапе своей судебной практики. Существование человека было им определено как основополагающая предпосылка общества, основанного на идее антропоцентрического порядка творения. Отмена смертной казни, выраженная в лаконичной формулировке статьи 102 Основного закона (Grundgesetz, GG), была истолкована как фундаментальное государственное признание ценности человеческой жизни и как отказ от тоталитарного подчинения человека «высшим», элитарно-властным целям «общего блага». Как «жизненно важная основа человеческого достоинства и предпосылка всех остальных основных прав» жизнь была помещена в неразрывную и значимую связь с гарантией человеческого достоинства, закреплённой в статье 1, абзац 1 Основного закона Германии. Кроме того, суд запретил любые сопоставления и оценочные взвешивания жизни одного человека супротив жизни другого, а также отверг все иные подходы к градации или классификации человеческих жизней. Этот запрет на «взвешивание» был судом наделён бессрочной, вневременной силой.

Кроме того, Федеральный Конституционный Суд в другом своем решении установил, что государство должно «защищать и поддерживать» человеческую жизнь, охраняя её от незаконных вмешательств со стороны других лиц. При этом государство не обязано (и не имеет права) дожидаться конкретного наступления ущерба, наоборот, оно должно предпринимать профилактические меры для предотвращения рисков. Это включает, среди прочего, полномочие устанавливать системы раннего предупреждения уже при наличии абстрактной угрозы для жизни, даже если наступление ущерба кажется неопределённым или отдалённым по времени. Более того, по мнению суда, особые обстоятельства могут требовать от государства принятия защитных мер против воли субъекта, если тот, например, из-за недостаточной способности к пониманию не способен распознать угрозу для своей жизни.

В решении по уголовному запрету коммерческого содействия самоумерщвлению, согласно § 217 ч. 1 Уголовного кодекса от 2020 года, Федеральный Конституционный Суд определил право на самостоятельное завершение жизни как выражение общего права на личность, согласно ст. 2 ч. 1 в связи со ст. 1 ч. 1 Основного закона, тем самым отделив тему добровольного завершения жизни от права на жизнь по ст. 2 ч. 2 пр. 1 Основного закона. По мнению суда, основное право на личную автономию заключается в том, что человек имеет право свободно распоряжаться своей жизнью в любых обстоятельствах, включая право принимать решение о её завершении. Решение о жизни становится важнейшим элементом человеческой идентичности и индивидуальности, что, по мнению суда, подразумевает право на самостоятельное завершение жизни. В решении уточняется, что ни состояние здоровья носителя основного права, ни ожидания или ценностные установки третьих лиц не должны влиять на крайне личное решение о своей жизни. На возражение, что признание права на добровольное завершение жизни нарушает гарантию достоинства человека, потому что таким образом уничтожается его «жизненная основа», суд отвечает, что присущий достоинству человека принцип личной автономии выражается именно в решении о самоумерщвлении, поэтому здесь имеет место не нарушение, а осуществление достоинства человека с опорой на основные права. Соответственно, к обоснованию государственных мер, ограничивающих право отдельного человека на добровольное завершение жизни, предъявляются высокие требования. Вмешательства считаются допустимыми только в случае, если они защищают личную самостоятельность человека, например, при суицидальных решениях в аффективных ситуациях или у лиц, не обладающих достаточной способностью к пониманию. Напротив, направленные на защиту жизни государственные меры, которые препятствуют реализации самостоятельного и ответственного решения о самоумерщвлении, оправданы быть не могут.

Вклад Федерального административного суда: Желание умереть требует от государства содействия в осуществлении суицидальных мер

Федеральный административный суд, ещё до уточняющего решения Федерального конституционного суда по запрету коммерческого содействия самоумерщвлению, осуществил в судебной практике предполагаемое, но ещё не реализованное изменение перспективы, которое выводит вопрос самоумерщвления из рамок права на жизнь и переносит его в «область самоопределения» общего права личности. Исходя из права на отказ от медицинского вмешательства, суд пришёл к выводу ещё в 2017 году, что неизлечимо больной человек, осуществляя своё право на самоопределение, может самостоятельно выбрать момент завершения своей жизни, и государство не может препятствовать этому решению. Это мнение было дополнено конкретизирующим уточнением, что активация права на самоопределение не обязательно должна быть связана с началом активной фазы умирания.

Однако по-настоящему новаторскими стали требования, выдвинутые судом к поведению государственных органов касательно обращения с желаниями граждан о смерти. Основой аргументации в этом случае стало квалифицирование отказа в предоставлении смертельных лекарств при явно выраженном желании умереть как вмешательство, косвенно сокращающее сферу самоопределения пациента. Этот подход был дополнительно укреплён ссылкой на абсолютное основное право — гарантию человеческого достоинства, согласно интерпретационным принципам судебной практики Федерального конституционного суда. По мнению суда, из достоинства, как составляющей общего права личности, вытекает обязанность уважать индивидуальное желание человека умереть, которое является осуществлением права на самоопределение. В случае неизлечимо больных и сильно страдающих людей эта обязанность усиливается, и государство, вместо абстрактного уважения, получает конкретную обязанность защищать право суицидального лица на самоопределение, что оно должно исполнять, предоставив доступ к желаемому смертельному препарату. Однако в том же решении — по тексту несколько позже - ограничения этого исключительного положения снимались, и государство обязывалось активно поддерживать и оказывать помощь при любом желании человека покончить с собой, независимо от наличия медицинских показателей.

Юридическая литература: Суицид как «отрицание жизни» или как окончательный акт самоуправления

В юридической литературе признание права на добровольный уход из жизни судами не ставится под сомнение. В немецкой юриспруденции сложился консенсус, который необходимо постоянно иметь в виду: право человека на добровольное прекращение жизни является междисциплинарным и, вероятно, необратимым научным фактом. Однако по поводу догматического обоснования права на самоубийство ведется жесткая полемика. Этот, казалось бы, чисто академический спор на самом деле имеет ощутимые практические последствия, поскольку различные обоснования права на смерть предполагают различные ответы на вопрос о правомерном отношении государства к своим гражданам, желающим умереть.

Одно из мнений помещает проблему самоубийства в конституционно-правовую рамку права на жизнь и истолковывает ее в свете так называемых «отрицательных свобод». Аналогии с правом на свободу вероисповедания (право не верить и не принадлежать к какой-либо религиозной общине), правом на свободу объединений (право не объединяться и избегать объединений), правом на свободу собраний (право не участвовать в собраниях) и другими основными правами позволяют также для права на жизнь предположить наличие отрицательной свободы: права не жить, то есть права на добровольное прекращение жизни. Аргументируется, что отрицание права на самоумерщвление ограничивает свободу и, следовательно, противоречит функции основных прав, направленной на обеспечение и развитие свободы. «Обязанность продолжать жить» противоречит, согласно этой аргументации, гарантии человеческого достоинства, гарантии, которая пронизывает все правовые области, и с точки зрения которой навязывание даже благоприятных правовых позиций является действием, противоречащим праву на самоопределение и, следовательно, недопустимым со стороны государства. Согласно этой точке зрения, государство должно уважать желание своих граждан умереть; при этом более широкие обязательства государства отсутствуют.

Другое обоснование права на добровольный уход из жизни базируется на общем праве личности, гарантированном статьей 2, абз. 1 в связи со статьей 1, абз. 1 Основного Закона. Сторонники этой иной точки зрения выводят из решения прекратить собственную жизнь, которое трактуется как выражение личного самоопределения, не только требование уважения со стороны государства, но и активное обязательство государственных органов поддерживать это решение. Исходная позиция здесь – утверждение, что государство не может ограничиваться лишь воздержанием от вмешательства в основные права, но также должно создавать условия для эффективного осуществления этих прав. Поскольку желание умереть порой может быть реализовано только через предоставление государством доступа к смертельным препаратам, конституционно закрепленное ожидание уважения основополагающего права на самоопределение превращается в конкретное требование предоставить желаемые вещества.

Критика

Попытки аргументировать и обосновать существование «права на смерть» в судебной практике и специализированной литературе проходят мимо цели. Они неубедительны по телеологическим, конституционно-догматическим и конституционно-политическим причинам.

Сакрализация человеческой жизни через связь с человеческим достоинством

Предположение о наличии «сохраняющего достоинство» гарантийного ядра статьи 2, абз. 2, пр. 1 Основного закона стоит и падает с идеей внутренней связи между правом на жизнь и человеческим достоинством, которая подчиняет обращение с человеческой жизнью критерию оценки, установленному в статье 1, абз. 1 Основного закона. Если последовательно развивать эту позицию, сторонники такой точки зрения должны прийти к выводу об абсолютной недоступности человеческой жизни для распоряжения. Учитывая провозглашаемое ими «духовное родство» между правом на жизнь и гарантией человеческого достоинства, с одной стороны, и недоступностью человеческого достоинства — с другой, вывод об абсолютной неприкосновенности «наполненной достоинством» жизни представляется логически неизбежным. Заключительным аккордом этой мыслительной конструкции должно было бы стать утверждение, что право на жизнь не только не допускает самоубийства, но и безусловно защищает жизнь как «выражение» человеческого достоинства всеми возможными средствами. Однако в этом заключается прямо противоположный результат по отношению к изначальной цели — обоснованию «права на смерть».

Несостоятельность этого подхода также проявляется в неизбежном побочном эффекте соединения права на жизнь с гарантией человеческого достоинства: если человеческая жизнь рассматривается лишь как воплощённая форма проявления человеческого достоинства, то любое посягательство на сферу защиты права на жизнь должно квалифицироваться как хотя бы косвенное посягательство на человеческое достоинство. А это, учитывая абсолютный характер защиты человеческого достоинства, неизбежно ведёт к признанию нарушения основного права, не подлежащего правовому оправданию. О подобной юридической «сакрализации» жизни, вероятно, не решились бы мечтать даже представители ультраконсервативного спектра мнений. Практическими правовыми последствиями подобной позиции стали бы, например, принципиальная недопустимость так называемого финального спасительного выстрела (когда полицейский убивает нападающего с целью спасения третьих лиц); также стало бы невозможным оправдать смертельную, но непреднамеренную врачебную ошибку. С точки зрения этой теории, подобные ситуации прекращения жизни представляли бы собой вмешательство в человеческое достоинство и, следовательно, были бы конституционно неоправданными.

Право на жизнь согласно статье 2, абз. 2, предложение 1 Основного закона: (только) право жить, а не право умирать

Право на жизнь по статье 2, абз. 2, пр. 1 Основного закона защищает лишь благо «жизни» от внешних посягательств — прежде всего со стороны государства, но также и со стороны частных лиц, — однако не распространяется на возможность распоряжаться ею. Государству запрещено осуществлять меры, направленные на прекращение жизни, а также судить о „ценности“ или „неценности“ конкретной человеческой жизни с вытекающими негативными последствиями для якобы «малоценной» жизни. Оборонительный характер этого основного права не позволяет вывести из него «права на смерть», поскольку его защита распространяется исключительно на сохранение жизни как таковой и предотвращение чужих вмешательств. Если же попытаться во что бы то ни стало сконструировать отрицательное измерение права на жизнь, то результат окажется противоположным ожидаемому: правовые последствия такой отрицательной интерпретации сводились бы лишь к тому, что носитель права отказывается от государственной защиты своей жизни, а государство вынуждено было бы nolens volens (волей-неволей) терпеть это решение. Однако из такой «негативной свободы жизни» нельзя вывести никаких конкретных притязаний к государству — например, на предоставление средств, вызывающих смерть.

Неустранимое противоречие обязанности государства содействовать самоубийству

Сторонники «права на смерть» ставят государство перед концептуальным противоречием. Самоопределение неизбежно предполагает существование жизни — без этой «жизненной основы» невозможно ни развитие личности, ни само личностное бытие. Государство, которое придаёт наивысшую ценность развитию человеческой личности и обязуется максимально способствовать самореализации своих граждан, оказывается в системном конфликте, когда от него требуют содействия в прекращении самой возможности актов самоопределения, что сопряжено с окончанием жизни. Пока носитель основного права понимает и осуществляет себя как активный, продолжающийся и нуждающийся в реализации проект, он пользуется защитой Основного закона и может требовать от государства необходимого содействия. Но если государство призывают активно поддерживать желание граждан умереть, оно тем самым обязуется прекратить тот самый «проект», который, согласно Конституции, должно защищать и развивать.

«Никто не умирает в одиночестве»: имманентная общинность человека

С тех пор как Аристотель охарактеризовал человека как «политическое живое существо» (ζῷον πολιτικόν) общение и взаимодействие признаются основными потребностями человеческой природы. Отдельная личность, следовательно, раскрывается прежде всего через контакты со своим окружением, с которым она делится своими внутренними чувствами и от которого получает импульсы для дальнейшего развития. Лишь во взаимодействии с сообществом человек реализует свои индивидуальные свободы и направляет свою жизнь на свободное развитие личности. Федеральный конституционный суд Германии практически дословно воспроизводит аристотелевскую антропологию, определяя конституционно-правовой образ человека через его ориентацию на сообщество и связанность с ним. Даже если Основной закон не придаёт приоритета какому-либо конкретному способу самореализации личности и теоретически защищает также акты самовыражения, совершаемые в безлюдной местности, нельзя отрицать, что в условиях глобализированного и цифрового современного мира развитие личности человека происходит прежде всего через контакты с другими людьми.

Если личностное развитие характеризуется ясной общинной направленностью, то это должно отражаться и на юридическом уровне — на основных правах и свободах, которые служат защите личностного самовыражения.Каждое основное право неизбежно предполагает существование сообщества, от которого оно получает своё содержательное наполнение и ограничения; именно в лоне сообщества свобода  получает действенность.Межличностные контакты и возникающие из них связи составляют несущую основу общественного порядка, функционирование которого зависит от участия каждого его члена. В этом контексте можно поставить под сомнение саму предпосылку, заточенную на автономию для обоснования права на самоубийство, а именно — идею о глубоко личностной, подлежащей уважению со стороны государства природе решения о самоумерщвлении. В конституционном строе, пронизанном принципом общинности, такой тезис, по меньшей мере, весьма сомнителен. Следует также учитывать, что решение о самоубийстве и связанное с ним одностороннее сокращение объёма межличностных связей может представлять серьёзную угрозу существованию общества, основанного на коммуникации и взаимодействии.

Из связи личности с обществом следует, что и жизнь, и смерть обладают общественной составляющей, и поэтому утверждение «Каждый умирает в одиночку» не может иметь силы в рамках действия Основного закона.Несомненно, самоубийство человека оказывает прежде всего значительное негативное воздействие на его родственников и знакомых, которым зачастую приходится долго и мучительно переживать случившееся. Кроме того, подобный поступок влияет и на правовое сообщество, закреплённое в Конституции в целом. Заключённый в статье 2, абз. 2, пр. 1 Основного закона жизнеутверждающий призыв утратил бы свою убедительность, а государство — доверие, если стремление к самоумерщвление получило бы официальную государственную поддержку. Общественное значение права на жизнь заключается именно в том, чтобы в ситуациях усталости от жизни человек мог обратиться к государству и получить от него соответствующую материальную и нематериальную помощь. Государственное содействие самоубийству прямо противоречило бы конституционной обязанности по защите жизни, поскольку эта обязанность существует независимо от того, считает ли сам человек свою жизнь достойной защиты или нет. Отрицательный эффект создания, пусть даже строго ограниченных, исключений для допустимой государственной помощи при самоумерщвлении заключался бы в том, что самоубийство постепенно стало бы восприниматься как нормальное явление, противоречащее конституционному порядку, и способствовало бы росту его общественной приемлемости. В этом контексте количественный рост заявлений о государственной поддержке самоубийства был бы не фантастикой, а логическим следствием заданного государством импульса.

Человеческая жизнь в православии: индивидуальное благо, общественная ценность, путь к спасению

Общественная дискуссия о человеческой жизни многогранна и чрезвычайно актуальна. Множество её аспектов обсуждается с острейшими разногласиями, предлагаются самые разные теоретические концепции и практические подходы. Эта дискуссия касается каждого христианина, ведь речь идёт о человеке — образе Божием (Быт. 1:26).Антропологическая заинтересованность христианина коренится в его вере, а значит — в самом центре его духовной природы. Кратчайшее описание Христа в Новом Завете звучит просто: Ecce Homo («Се, человек!»), и один из выдающихся современных патрологов, митрополит Каллист (Уэр), называл антропологию центральной задачей христианского богословия XXI века.

Таким образом, ни отдельный православный христианин, ни Православная Церковь в целом не могут уклониться от участия в современной дискуссии о жизни. Расклад ясен: с одной стороны — сторонники концепции безграничного, оправдываемого человеческим достоинством и правом на индивидуальное самоопределение распоряжения своей жизнью, живущие по принципу «Моя жизнь — моё (и только моё) дело!»; с другой — приверженцы общинного и связанного с сообществом образа человека, который ограничивает распоряжение жизнью и соотносит её «использование» с интересами общего блага.

Православие благодаря своей антропологии способно примирить спор между «индивидуалистами» и «коммунитаристами» и помочь решать проблемы в обращении с человеческой жизнью. Уникальное соединение в православии высокого представления о человеке, которому принадлежит высшее место в иерархии творения, и всепроникающей идеи общинности, проходящей через всё православное богословие, дает возможность посредничать между крайними позициями и превращать противоречия в компромиссы. Этот посреднический потенциал наглядно проявляется в библейской заповеди любви к ближнему: самоотверженное и готовое помочь поведение невозможно без самоуважения и внутреннего достоинства, но в то же время любовь к ближнему может проявиться только в сообществе. Православие мыслит человека исключительно в контексте общины: центром жизни православного христианина является евхаристическое церковное общение (ecclesia), которое вне литургического пространства продолжается в других человеческих сообществах (koinonia), вновь объединяющихся в ecclesia в должное время. Конечной целью человеческой жизни, реализуемой в этих различных формах общинности, является спасение, понимаемое как восстановление ранее утраченного общения с Богом.

Согласно православному пониманию, личность не растворяется в человеческом сообществе; она не становится ни безвольным механизмом общественного устройства, ни покорным проводником коллективной воли. Напротив, человек сохраняет своё неповторимое «я» и вносит свой уникальный, неповторимый вклад в общее дело.Ценность этого вклада не зависит ни от биологического состояния, ни от социального статуса человека, поэтому любые сравнительные оценки между разными человеческими жизнями недопустимы и даже концептуально немыслимы. Сообщество нуждается в каждом человеке, ибо цель человеческой жизни может быть реализована лишь в общении. Вместо поиска решений в пользу одной группы людей за счёт другой, как это происходило, например, в ситуациях триажа во время пандемии коронавируса, православие предлагает альтернативу: сообщество в целом, проявляя деятельную любовь к ближнему, приносит жертву, спасает жизнь и тем самым укрепляет своё внутренние (духовное) единство. Это православное предложение заслуживает внимания — особенно в государстве с тоталитарным и человеконенавистническим прошлым и в обществе, где чувство общности стремительно утрачивается. Дискуссия о самоубийстве наглядно демонстрирует актуальность такого подхода.